Наконец, последний ребенок, мальчик лет десяти, худенький, маленький, весноватенький, рыженький, получил только одну книжку повестей, толковавших о
величии природы, о слезах умиления и прочее, без картинок и даже без виньетки.
Неточные совпадения
В Риме, устроив с Кириловым мастерскую, он делил время между музеями, дворцами, руинами, едва чувствуя красоту
природы, запирался, работал, потом терялся в новой толпе, казавшейся ему какой-то громадной, яркой, подвижной картиной, отражавшей в себе тысячелетия — во всем блеске
величия и в поразительной наготе всей мерзости — отжившего и живущего человечества.
Везде виден бдительный глаз и заботливая рука человека, которая берет обильную дань с
природы, не искажая и не оскорбляя ее
величия.
Мы вышли… Какое богатство, какое творчество и
величие кругом в
природе! Мы ехали через предместья Санта-Круц, Мигель и выехали через канал, на который выходят балконы и крыльца домов, через маленький мостик, через глухие улицы и переулки на Пассиг.
Еще в отечестве своем случай показал ему, что
природа назначила его к
величию, что в обыкновенной стезе шествия человеческого он скитаться не будет.
Занятия его приобрели мирный и патриархальный характер: он более всего предается садоводству и беседам с
природой, вызывающей в нем благочестивые размышления о беспредельном
величии божием.
Если истинная любовь к
природе рисовала в душе Долинского впечатления более глубокие, если его поэтическая тоска о незабвенной украинской
природе была настолько сильнее деланной тоски Юлии, насколько грандиозные и поражающие своим
величием картины его края сильнее тщедушных, неизменных, черноземно-вязких картин, по которым проводила молочные воды в кисельных берегах подшпоренная фантазия его собеседницы, то зато в этих кисельных берегах было так много топких мест, что Долинский не замечал, как ловко тускарские пауки затягивали его со стороны великодушия, сострадания и их непонятных высоких стремлений.
Что в прежней, пиндарической школе было призрачное
величие, то здесь — призрачная нежность; там великолепие, здесь достаток; там гром и молния, [здесь роса и радуга; там фейерверки,] здесь каскады; там трубы и кимвалы, грохочущие славу князей на удивление смертных, здесь арфы, призывающие простых детей
природы наслаждаться чувствительностью.
Всевозможные лживые рассуждения о том, что во всем властвует судьба, законы
природы, никогда не будут в силах заставить замолчать двух неподкупных свидетелей человеческой свободы: укоров совести и
величия мученичества.
В стихотворении своем «Боги Греции» Шиллер горько тоскует и печалуется о «красоте», ушедшей из мира вместе с эллинами. «Тогда волшебный покров поэзии любовно обвивался еще вокруг истины, — говорит он, совсем в одно слово с Ницше. — Тогда только прекрасное было священным… Где теперь, как утверждают наши мудрецы, лишь бездушно вращается огненный шар, — там в тихом
величии правил тогда своей золотой колесницей Гелиос… Рабски служит теперь закону тяжести обезбоженная
природа».
Летит, бывало, как вихорь, кони мчатся, подковы лязгают о широкие каменья отвратительной орловской мостовой, кучер выпрет глаза и орет, как будто его снизу огнем жарит, а князь сидит руки в боки, во все стороны поворачивает свое маленькое незначительное лицо, которому не даровано было от
природы никакого
величия, но, однако, дозволено было производить некоторый испуг.